Из книги: Гаврилов Д.А., Ёлкин С.В. Избранные лекции по курсу «Начала сильного мышления». Часть 1: Эвристика и развитие творческого воображения / Фонд содействия технологиям XXI века. М.: Издатель Воробьёв А.В., 2018. C.57—67.

Жизненный опыт не является гарантом однозначного понимания условий задачи. Мастерство как искусство познания. В какой части искусство может быть воспроизведено? Жизненный цикл личностного знания.

Держа в руках бинокль, знаменитый писатель Ги де Мопассан произнес: «Какая изящная штучка по сравнению с этим чудовищем, которое давит на мозг своей пошлостью…» — так он отзывался об Эйфелевой башне. Когда же к самому де Мопассану подошли с вопросом: «Вы говорите, как ненавидите Эйфелеву башню, а сами пьёте кофе на её смотровой площадке», он ответил: «Это единственное место в Париже, откуда башня не видна».

У стереотипности мышления есть диалектическая противоположность.

Английский физхимик и философ Майкл Полани (1891–1976) предложил концепцию неявного, или же личностного, неартикулированного знания, то есть такого, которое нельзя точно выразить в речевой, письменной или иной форме (например, в виде чертежа или схемы), но которое является сущностной компонентой опыта любого исследователя, специалиста, эксперта. Он занимает, напротив, такое место по жизни, что только ему и видна, вернее, только им и ощущается интуитивно, некая особенность предмета, неприметная для прочих.

Это как раз то знание, которое не может быть добыто с помощью Yandex или Google!

В самом деле, есть множество вещей, которые человек знает и умеет, но не способен передать вовсе или передать прежде, чем схожим опытом не овладеет его слушатель: «We can know more than we can tell».

«Жизнь слишком коротка, чтобы мы могли себе позволить проверять миллионы ложных гипотез в надежде наткнуться на одну истинную… (но) мы чувствуем путь к успеху и можем производить нужную коррекцию нашего действия относительно цели, не зная даже, каким образом мы это делаем — ведь мы никогда не можем определить причину успеха как некую вещь, которая сама по себе принадлежит к какому-то классу объектов. Именно так вы постигаете метод плавания, не зная о том, что он заключается в особой регуляции дыхания, или открываете принцип езды на велосипеде, не понимая, что он заключается в корректировке моментальной скорости и направления с целью постоянного противодействия случайным отклонениям от вертикального положения. Этим же объясняется и широкое распространение разного рода искусств и умений, родившихся в практике и до сих пор составляющих важнейшую часть технологий, которые редко удается специфицировать полностью…

Неспецифицируемость процесса, благодаря которому мы чувствуем успешность нашего продвижения к цели, объясняется также тем, что человечество обладает огромным запасом не только знаний, но также обычаев, законов, разного рода искусств, которыми люди умеют пользоваться, умеют им следовать, наслаждаться ими, жить по ним, не будучи детально осведомлены об их содержании»[1].

Как человек, будучи погружённым в языковую среду, осваивает речью «по наитию», не изучая правила грамматики, так и будучи менее искушённым в сущности протекающих процессов на производстве, мастер-наладчик, знающий особенности поведения «железа», даст фору технологу, который знает, как должно быть «по науке».

В нашей книге «Турбулентное мышление» разбиралась задача: «Можно ли наполнить ведро три раза, ни разу его не опорожнив?»

Мы приводили её в качестве примера неполноты начальных условий и множественности правильных ответов.

Спустя полгода после выхода книги мы дали ту же задачу на сетевом семинаре смешанной группе участников. Она включала как тех, кто либо уже прошёл у нас курс развития творческого мышления, либо читал названную книгу, так и новичков.

Один из оппонентов писал: «Я вот не понимаю. Честно. Вот ведро — это некий контейнер, в который можно положить что-то (воду) в ограниченном количестве, т.к. больше не влезет. Чтобы положить ещё раз, нужно этот контейнер освободить от того, что там уже лежит. Логично? А тут нас просят в заполненный полностью контейнер заполнить его ещё раз, ничего не вытаскивая… Я не понимаю. Как? Быть может, есть ли у кого-нибудь желание мне подсказать, по какой концепции должна строиться моя мысль?»

Бывалые участники улыбались, дескать, они могут это даже сделать не три раза, но и четыре, а то и пять. Как можно наполнить даже больше трёх раз? Просто между наполнениями будет значительный промежуток времени, необходимый для испарения жидкости. Её никто не выливает, она исчезает сама!

А поскольку в исходном контексте не сказано, чем наполнять ведро, то первый раз оно наполнено окружающим газом, потом туда можно насыпать (до краёв) пористый наполнитель — адсорбент с определённой насыпной плотностью, и, наконец, залить в ведро воду, которая займёт пространство между наполнителем и внутри него. Все три раза мы чем-то ведро наполнили, но ни разу не опорожнили.

«По этой логике, — не сдавался упрямый участник обсуждения, — можно взять пустой воздушный шарик, приложить его к ведру и надуть, зажимая пальцами то место, через которое происходит надувание шарика. Шарик надут — ведро считается наполненным. Ну, видно же, что в нём есть что-то, и оно занимает весь объём. А потом отпустить то место шарика, через которое он надувался. Шарик либо сдуется, либо улетит. Но формально мы ведро не трогали (не переворачивали и т. д.). Таких сдувшихся/улетевших шариков может быть много десятков… Насколько верен / ошибочен ход моих мыслей и восприятие контекста ситуации?»

— Формально ведро опорожнилось само, — отвечали мы. — Можно просверлить в днище ведра дырку и заткнуть пальцем, а затем налить воды. Затем палец убрать и утверждать, что мы здесь ни при чём. Само опорожнилось. И наливать сколько угодно раз. Поскольку условия достаточно размыты, как во всякой изобретательской задаче, то в некотором смысле это тоже решение. Но есть и другие решения, когда ведро и само не опорожнялось.

Например, решение, известное в виде суфийской притчи «О наполненном сосуде»:

«К некоему богачу пришел голодный суфий. Богач велел дать ему большую миску супа, а когда суфий поел, спросил, сыт ли он. Услышав утвердительный ответ, он приказал дать суфию ещё и мяса. Тот съел всё дочиста и на вопрос богача снова ответил, что наелся. Тогда ему принесли кувшин молока, который тут же был выпит до дна. Богач засмеялся и спросил: «Зачем же ты говорил, что сыт, если не прочь был поесть и ещё?» Тогда в ответ суфий взял кувшин и доверху наполнил его камнями. «Полон ли кувшин?» — спросил он богача. — «Конечно», — ответил тот. В промежутки между камнями суфий насыпал, сколько мог, песку, и спросил снова: «Теперь полон?» — «Ну, теперь-то уж наверняка!» — воскликнул богач. Тогда нищий налил в кувшин воды, наполнив его и в третий раз».

— Мне кажется, воздух и газы вообще не соответствуют условиям задачи, т.к. ведро с воздухом считается пустым, — парировали оппоненты. — Если считать ведро с воздухом за «наполненное», то задача заканчивается на первом же пункте и требует специальных инструментов, ведь добавление в это ведро чего угодно нового, хоть тех же кирпичей ведёт к удалению из ведра части находившегося там изначально воздуха, что противоречит условию: не опорожнять.

Отвечаем и на это: «Разве нельзя зачерпнуть ведром газ? Хорошо, мы им зачерпнём газ тяжелее воздуха, и ведро станет полным в первый раз. Опорожнение означает полную замену предыдущего наполнения, а не частичную. Затем мы насыпаем в ведро, полное этой субстанцией, адсорбент, который впитывает содержимое. И в третий раз мы заливаем адсорбент, наполнивший ведро, жидкостью, которая входит в поры адсорбента и растворяет в себе то, что там адсорбировалось в предыдущий раз. Можем использовать и суфийскую уловку — разницу в насыпной плотности».

Что неожиданного высветилось в этой задаче? А то, что никакие условия не являются настолько строгими, дабы однозначно их понимать! Каждый раз, когда мы обмениваемся мнениями, мы понимаем смысл сказанного немного по-разному! Для того чтобы смысл был совершенно одинаковым, мы должны обладать совершенно одинаковым набором значений для лексем и правил грамматики. Но и этого мало, нужен ещё и абсолютно одинаковый жизненный опыт! Не все смыслы могут содержаться даже и в самом толстом толковом словаре.Словоупотребление часто зависит от архаичной, наивной или научной модели мира говорящего, и это не прописано ни в каких словарях.

Так как же мы понимаем друг друга?

Знаменитый английский физхимик и философ Майкл Полани отмечал: «(1) Своим интеллектуальным превосходством человек почти всецело обязан владению языком. Но (2) сам по себе человеческий дар речи не может быть результатом употребления языка и должен поэтому быть следствием некоторых преимуществ в доречевом периоде развития. Однако (3) если исключить речевые средства, то человек оказывается лишь немногим способнее животных в решении задач того типа, какие ставятся перед ними в экспериментах.

Отсюда следует вывод, что неартикулированные потенциальные способности, благодаря которым человек превосходит животных и которые, создавая речь, объясняют его интеллектуальное превосходство, сами по себе почти незаметны. Поэтому при объяснении формирования человеческой речи следует учитывать существование таких потенциальных (неартикулированных) способностей…

Колоссальное усиление умственных способностей в результате приобретения формальных инструментов мышления находится в противоречии с… фактами, показывающими, что всестороннее участие познающей личности в акте познания осуществляется благодаря искусству, которое по существу невыразимо посредством речи сколько-нибудь членораздельным образом.

Эти два противоречащих друг другу аспекта формализованного интеллекта могут быть примирёны, если допустить, что артикуляция всегда остается неполной, что наши словесные высказывания никогда не могут полностью заменить немых интеллектуальных актов.

Разумеется, способ познания, присущий учёному, стоит на более высоком уровне, чем познание ребёнка или животного, и может быть освоен только в связи с изучением науки как формальной дисциплины. Подобным же образом в процессе продолжительного формального обучения усваиваются и другие интеллектуальные навыки, более высокого порядка. Формальное обучение пробуждает в нас сложную систему эмоциональных реакций, действующих в словесно-культурном контексте. Силой этих аффектов мы ассимилируем контекст и утверждаем его в качестве нашей культуры»[2].

Мастерство[3] по Полани — это искусство познавательной деятельности, которому нельзя обучиться, читая книгу. Оно может быть получено лишь в непосредственном, личном общении с мастером, причём со стороны последнего — неосознанно, «между делом». Соответственно, мастера нельзя отделить от его произведения, как и учёного от выстраданного им научного знания. Эвристическая страстность исследователя и вера в успех изыскателя, изобретателя, разработчика чрезвычайно важны и не долж­ны недооцениваться.

Без наличия такой же страстности и жгучего желания постижения, увы, подмастерье ничего не воспримет, оставшись простым исполнителем.

Великий шведский учёный Йёнс Якоб Берцелиус (1779–1848) по праву может считаться одним из отцов современной химии. Он экспериментально подтвердил закон кратных отношений, разработал современную химическую нотацию, открыл селен, торий и церий, впервые выделил в чистом виде кремний, титан, тантал и цирконий. Деятельность его по тем временам весьма страшила суеверных стокгольмских бюргеров. Им хотелось узнать, что же такое происходит в доме Берцелиуса, потому они нашли подходы к его слуге. «“Утром я роюсь в серванте и шкафах, чтобы принести хозяину самые разнообразные вещи: порошки, кристаллы, жидкости разнообразных цветов и запахов”, — рассказывал им слуга химика. “А потом?” — “Хозяин их разглядывает, берет ото всего понемногу и помещает в огромный горшок”. — “А потом?” — “Потом нагревает горшок и, когда содержимое большого горшка покипит час-другой, разливает всё по меньшим горшкам”. — “А потом что он делает?” — “Потом он сливает всё в одну большую бадью. Следующим утром я её выношу и опорожняю над канавой”»[4].

Многие из вас читали знаменитые повести и рассказы сэра Артура Конан Дойля о Шерлоке Холмсе. Но многие ли из вас задумывались над словами знаменитого детектива, а точнее, самого автора, который вложил их в уста своего бессмертного героя? Это как раз о нём, о личностном знании! Правда, тут возникает парадокс. Писатель должен дать понять читателям, что Холмс обладает неким искусством, и оно неартикулированное. Но раз его нельзя передать речью, то как же «дать понять». Поэтому Холмс постоянно оговаривается в том же «Этюде в багровых тонах», отвечая на наводящие вопросы доктора Уотсона, устраивающего своему другу собеседование, коучинг, сократовский диалог. Поэтому Уотсон называет его статью о сути метода «смесью разумных и бредовых идей».

«Дедуктивный метод» на деле оказывается проявлением неявного знания Холмса, его жизненного опыта, массы ассоциативных связей, коих никогда не связать никакому доктору Уотсону, будь он хоть в сто раз начитанней Холмса.

Никто, кроме самого Холмса, при всей логичности его тезисов, оказывается не способен «по мимолётному выражению лица, по непроизвольному движению какого-нибудь мускула или по взгляду угадать самые сокровенные мысли собеседника».

Да, детектив пользуется логикой, но не ею одной! Приведём обширную выдержку из названной повести[5], хотя примеры проявления личностного знания Холмса умело расставлены Артуром Конан Дойлем по всем прочим произведениям этого цикла:

«Четырнадцатого марта — мне хорошо запомнилась эта дата — я встал раньше обычного и застал Шерлока Холмса за завтраком. Наша хозяйка так привыкла к тому, что я поздно встаю, что ещё не успела поставить мне прибор и сварить на мою долю кофе. Обидевшись на всё человечество, я позвонил и довольно вызывающим тоном сообщил, что я жду завтрака. Схватив со стола какой-то журнал, я принялся его перелистывать, чтобы убить время, пока мой новый знакомый молча жевал гренки. Заголовок одной из статей был отчёркнут карандашом, и, совершенно естественно, я стал пробегать её глазами.

Статья называлась несколько претенциозно: «Книга жизни»; автор пытался доказать, как много может узнать человек, систематически и подробно наблюдая всё, что проходит перед его глазами. На мой взгляд, это была поразительная смесь разумных и бредовых мыслей. Если в рассуждениях и была какая-то логика и даже убедительность, то выводы показались мне совсем уж нарочитыми и, что называется, высосанными из пальца. Автор утверждал, что по мимолётному выражению лица, по непроизвольному движению какого-нибудь мускула или по взгляду можно угадать самые сокровенные мысли собеседника. По словам автора выходило, что человека, умеющего наблюдать и анализировать, обмануть просто невозможно. Его выводы будут безошибочны, как теоремы Эвклида. И результаты окажутся столь поразительными, что люди непосвященные сочтут его чуть не за колдуна, пока не поймут, какой процесс умозаключений этому предшествовал.

«По одной капле воды, — писал автор, — человек, умеющий мыслить логически, может сделать вывод о возможности существования Атлантического океана или Ниагарского водопада, даже если он не видал ни того, ни другого и никогда о них не слыхал. Всякая жизнь — это огромная цепь причин и следствий, и природу её мы можем познать по одному звену. Искусство делать выводы и анализировать, как и все другие искусства, постигается долгим и прилежным трудом, но жизнь слишком коротка, и поэтому ни один смертный не может достичь полного совершенства в этой области. Прежде чем обратиться к моральным и интеллектуальным сторонам дела, которые представляют собою наибольшие трудности, пусть исследователь начнёт с решения более простых задач. Пусть он, взглянув на первого встречного, научится сразу определять его прошлое и его профессию. Поначалу это может показаться ребячеством, но такие упражнения обостряют наблюдательность и учат, как смотреть и на что смотреть. По ногтям человека, по его рукавам, обуви и сгибе брюк на коленях, по утолщениям на большом и указательном пальцах, по выражению лица и обшлагам рубашки — по таким мелочам нетрудно угадать его профессию. И можно не сомневаться, что всё это, вместе взятое[6], подскажет сведущему наблюдателю верные выводы».

— Что за дикая чушь! — воскликнул я, швыряя журнал на стол. — В жизни не читал такой галиматьи.

— О чем вы? — осведомился Шерлок Холмс.

— Да вот об этой статейке, — я ткнул в журнал чайной ложкой и принялся за свой завтрак. — Я вижу, вы её уже читали, раз она отмечена карандашом. Не спорю, написано лихо, но меня всё это просто злит. Хорошо ему, этому бездельнику, развалясь в мягком кресле в тиши своего кабинета, сочинять изящные парадоксы! Втиснуть бы его в вагон третьего класса подземки да заставить угадать профессии пассажиров! Ставлю тысячу против одного, что у него ничего не выйдет!

— И вы проиграете, — спокойно заметил Холмс. — А статью написал я.

— Вы?!

— Да. У меня есть наклонности к наблюдению — и к анализу. Теория, которую я здесь изложил и которая кажется вам такой фантастической, на самом деле очень жизненна, настолько жизненна, что ей я обязан своим куском хлеба с маслом.

— Но каким образом? — вырвалось у меня.

— Видите ли, у меня довольно редкая профессия. Пожалуй, я единственный в своем роде. Я сыщик-консультант, если только вы представляете себе, что это такое. В Лондоне множество сыщиков, и государственных и частных. Когда эти молодцы заходят в тупик, они бросаются ко мне, и мне удаётся направить их по верному следу. Они знакомят меня со всеми обстоятельствами дела, и, хорошо зная историю криминалистики, я почти всегда могу указать им, где ошибка. Все злодеяния имеют большое фамильное сходство, и если подробности целой тысячи дел вы знаете как свои пять пальцев, странно было бы не разгадать тысячу первое. Лестрейд — очень известный сыщик. Но недавно он не сумел разобраться в одном деле о подлоге и пришёл ко мне.

— А другие?

— Чаще всего их посылают ко мне частные агентства. Все это люди, попавшие в беду и жаждущие совета. Я выслушиваю их истории, они выслушивают моё толкование, и я кладу в карман гонорар.

— Неужели вы хотите сказать, — не вытерпел я, — что, не выходя из комнаты, вы можете распутать клубок, над которым тщетно бьются те, кому все подробности известны лучше, чем вам?

— Именно. У меня есть своего рода интуиция. Правда, время от времени попадается какое-нибудь дело посложнее. Ну, тогда приходится немножко побегать, чтобы кое-что увидеть своими глазами. Понимаете, у меня есть специальные знания, которые я применяю в каждом конкретном случае, они удивительно облегчают дело. Правила дедукции, изложенные мной в статье, о которой вы отозвались так презрительно, просто бесценны для моей практической работы. Наблюдательность — моя вторая натура. Вы, кажется, удивились, когда при первой встрече я сказал, что вы приехали из Афганистана?

— Вам, разумеется, кто-то об этом сказал.

— Ничего подобного, Я сразу догадался, что вы приехали из Афганистана. Благодаря давней привычке цепь умозаключений возникает у меня так быстро, что я пришёл к выводу, даже не замечая промежуточных посылок. Однако они были, эти посылки. Ход моих мыслей был таков: «Этот человек по типу — врач, но выправка у него военная. Значит, военный врач. Он только что приехал из тропиков — лицо у него смуглое, но это не природный оттенок его кожи, так как запястья у него гораздо белее. Лицо измождённое, — очевидно, немало натерпелся и перенес болезнь. Был ранен в левую руку — держит её неподвижно и немножко неестественно. Где же под тропиками военный врач-англичанин мог натерпеться лишений и получить рану? Конечно же, в Афганистане». Весь ход мыслей не занял и секунды. И вот я сказал, что вы приехали из Афганистана, а вы удивились».

Вернёмся к концепции Майкла Полани:

«….представим себе студента-медика, посещающего курс рентгеновской диагностики лёгочных заболеваний. В затемнённой комнате он изучает неясные следы на флуоресцентном экране, расположенном перед грудной клеткой пациента, он слушает профессиональный язык комментария врача-эксперта, объясняющего своим коллегам значение этих теней. На первых порах студент в полном замешательстве. На рентгеновском снимке он видит только тени сердца и рёбер с паутинообразными пятнами между ними. Слова эксперта кажутся плодом его фантазии; студент не видит того, о чём он говорит. В течение нескольких недель он ходит на лекции, внимательно рассматривая каждый новый снимок различных заболеваний, и в какой-то момент к нему приходит понимание; постепенно он забывает о рёбрах и начинает видеть лёгкие. В конечном итоге, при достаточном упорстве перед ним открывается широкая панорама мельчайших деталей: физиологические различия, патологические изменения, рубцы, хроническая инфекция и признаки обострения. Так он открывает новый мир. По-прежнему он видит лишь небольшую часть целого, но снимки и комментарии к ним начинают обретать значение. Он близок к пониманию предмета; это подобно щелчку выключателя. Изучение языка лёгочной рентгеноскопии ведёт к пониманию рентгеновских снимков. Проблема имеет две стороны — непонятный предмет и непонятный текст, его комментирующий. Мы направляем наши усилия на соединение двух половин проблемы; в поисках концепции, заключающей в себе понимание неразрывности слова и предмета, решение приходит внезапно»[7].

«Меня часто спрашивают, в чём смысл какого-нибудь моего рисунка, какую информацию он содержит, почему выполнен в данной форме или технике. И я попадаю в неловкое положение: сказать правду журналисту или посетителю моей выставки было бы неделикатно. Правда же — в том, что мне просто не нужно было бы рисовать, если бы я мог словами описать смысл рисунка. Я выбираю именно ту форму, в которой могу передать — говоря словами Полани — личностное, неартикулируемое знание. В какой-то мере это и личное творчество. Я нахожу способ передачи своих мыслей и чувств, который мне ближе и понятнее. Я так «записываю» свои размышления и видения о мире, людях, событиях. А для кого-то более запоминающимся может быть ассоциирование информации с мелодией или набором танцевальных па. Но если моё творчество находит отражение у зрителей, если мои выставки смотрят — значит, выбранная мною форма соответствует содержанию», — пишет наш коллега и соавтор по ряду монографий Нурали Латыпов[8], не только знаменитый участник Клуба Знатоков популярной телевикторины, но и талантливый график, обладатель гран-при международных художест­венных конкурсов, создатель нескольких сотен остроумных иллюстраций.

Сравним, у того же Дойля, в той же повести по ходу текста встречается эпизод узнавания Холмсом флотского сержанта:

«Он так высокомерно развенчал моих любимых литературных героев, что я опять начал злиться. Я отошёл к окну и повернулся спиной к Холмсу, рассеянно глядя на уличную суету. «Пусть он умён, — говорил я про себя, — но, помилуйте, нельзя же быть таким самоуверенным!»

— Теперь уже не бывает ни настоящих преступлений, ни настоящих преступников, — ворчливо продолжал Холмс. — Будь ты хоть семи пядей во лбу, какой от этого толк в нашей профессии? Я знаю, что мог бы прославиться. На свете нет и не было человека, который посвятил бы раскрытию преступлений столько врождённого таланта и упорного труда, как я. И что же? Раскрывать нечего, преступлений нет, в лучшем случае какое-нибудь грубо сработанное мошенничество с такими незамысловатыми мотивами, что даже полицейские из Скотленд-Ярда видят всё насквозь.

Меня положительно коробил этот хвастливый тон. Я решил переменить тему разговора.

— Интересно, что он там высматривает? — спросил я, показывая на дюжего, просто одетого человека, который медленно шагал по другой стороне улицы, вглядываясь в номера домов. В руке он держал большой синий конверт, — очевидно, это был посыльный.

— Кто, этот отставной флотский сержант? — сказал Шерлок Холмс.

«Кичливый хвастун! — обозвал я его про себя. — Знает же, что его не проверишь!»

Едва успел я это подумать, как человек, за которым мы наблюдали, увидел номер на нашей двери и торопливо перебежал через улицу. Раздался громкий стук, внизу загудел густой бас, затем на лестнице послышались тяжёлые шаги.

— Мистеру Шерлоку Холмсу, — сказал посыльный, входя в комнату, и протянул письмо моему приятелю.

Вот прекрасный случай сбить с него спесь! Прошлое посыльного он определил наобум и, конечно, не ожидал, что тот появится в нашей комнате.

— Скажете, уважаемый, — вкрадчивейшим голосом спросил я, — чем вы занимаетесь?

— Служу посыльным, — угрюмо бросил он. — Форму отдал заштопать.

— А кем были раньше? — продолжал я, не без злорадства поглядывая на Холмса.

— Сержантом королевской морской пехоты, сэр. Ответа не ждать? Есть, сэр. — Он прищёлкнул каблуками, отдал честь и вышел.

Должен сознаться, что я был немало поражён тем, как оправдала себя на деле теория моего компаньона. Уважение моё к его способностям сразу возросло. И всё же я не мог отделаться от подозрения, что всё это было подстроено заранее, чтобы ошеломить меня, хотя зачем, собственно, — этого я никак не мог понять. Когда я взглянул на него, он держал в руке прочитанную записку, и взгляд его был рассеянным и тусклым, что свидетельствовало о напряжённой работе мысли.

— Как же вы догадались? — спросил я.

— О чем? — хмуро отозвался он.

— Да о том, что он отставной сержант флота?

— Мне некогда болтать о пустяках, — отрезал он, но тут же, улыбнувшись, поспешил добавить: — Извините за резкость. Вы прервали ход моих мыслей, но, может, это и к лучшему. Так, значит, вы не сумели увидеть, что он в прошлом флотский сержант?

— Нет, конечно.

— Мне было легче понять, чем объяснить, как я догадался. Представьте себе, что вам нужно доказать, что дважды два — четыре, — трудновато, не правда ли, хотя вы в этом твердо уверены. Даже через улицу я заметил на его руке татуировку — большой синий якорь. Тут уже запахло морем. Выправка у него военная, и он носит баки военного образца. Стало быть, перед нами флотский. Держится он с достоинством, пожалуй, даже начальственно. Вы должны были бы заметить, как высоко он держит голову и как помахивает своей палкой, а с виду он степенный мужчина средних лет — вот и все приметы, по которым я узнал, что он был сержантом».

Концепция Майкла Полани носит универсальный характер, следование в её русле характерно для любой сферы человеческой деятельности, от занятий домашним хозяйством до нефтедобычи и математики.

Например, тому же Оливеру Хевисайду (1850–1925), великому английскому физику, о котором мы уже как-то упоминали, возражали многие ученые, недовольные тем, что он получал свои результаты «не так, как надо» или вовсе «незнамо как». То есть при решении труднейших физических и математических проблем он применял необычные новые методы, которые сам же и разрабатывал. Но Хевисайд не утруждал себя объяснениями, или даже не мог объяснить другим, — методы очень эффективные, и теперь общепринятые, но в то время, по общему мнению, «ни на чём не основанные», «нестрогие», «неверные» и т. д.

«Некоторые из методов, разработанных Хевисайдом, были признаны ещё при его жизни, хотя и с большим запозданием. Другие так и остались непризнанными при жизни Хевисайда. Тем не менее, теперь они широко применяются, но их связывают с именами других людей, которые переоткрыли эти методы много времени спустя.

Ученые, не признававшие Хевисайда, просто не понимали его, настолько трудны и непривычны были его статьи и книги.

Если не считать нескольких выдающихся учёных того времени, первыми оценили Хевисайда инженеры-электрики и связисты (может быть, именно поэтому многие считали и считают Хевисайда инженером). Они начали широко использовать методы Хевисайда при расчёте электрических систем и линий связи.

Простота и мощь операционного исчисления, возможность сравнительно легко получать с его помощью надёжные результаты — эти преимущества в глазах инженеров более чем восполняли тот «недостаток», что операционное исчисление не имело в то время строгого математического обоснования…» — сообщает автор самого известного и, увы, единственного отечественного жизнеописания этого гения уже в первых же абзацах книги[9].

Личностное знание после зарождения и накопления, по нашему мнению, претерпевает циклы и циклы превращений, пока не наступает момент для их формализации. На каждого эксперта находится тот, кто способен так или иначе, рано или поздно, «вытащить» из него наводящими вопросами или неоднократным подражанием опыт. Это быстрее происходит там, где в междисциплинарной области пересекаются личностные знания нескольких специалистов или экспертов. Их личностные знания восполняют пробелы в знании объективизированном.

---

[1] Полани М. Личностное знание: На пути к посткритической философии. М.: Прогресс, 1985. С. 56, 98–99.
[2] Полани М. Личностное знание: На пути к посткритической философии. М.: Прогресс, 1985. С. 104–105.
[3] Это касается и технологического мастерства.
[4] Гратцер Уолтер. Эврики и эйфории. Об ученых и их открытиях. М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2011. С. 82–83.
[5] Сэр Артур Конан Дойль. Этюд в багровых тонах. Перевод Н. Треневой.
[6] Вот как раз собрать и обобщить это «всё вместе взятое» способен только сам Холмс. И, не обладая такого рода возможностями, Уотсон возмущается, и такая ситуация встречается и будет встречаться в жизни каждого из наших читателей! Только он побывает как в роли Холмса, так и в роли Уотсона… И к этому надо быть совершенно готовым морально и принять это, как должное.
[7] Полани М. Личностное знание: На пути к посткритической философии. М.: Прогресс, 1985. С. 149–150.
[8] Латыпов Н.Н. Минута на размышление. Основы интеллектуального тренинга. СПб.: Питер, 2005. С. 167–168.
[9] Болотовский Б.М. Оливер Хевисайд. М.: Наука, 1985.