Столяров О.О. Предание или факт? Легендарный подарок Иоганна Вольфганга Гёте Александру Сергеевичу Пушкину

Опубликовано: Столяров О.О. Предание или факт? Легендарный подарок Иоганна Вольфганга Гёте Александру Сергеевичу Пушкину // PHILOSOPHIA. 2020. #1 / Фонд содействия технологиям XXI века. М.: Издатель Воробьёв А.В., 2020. С. 25—44.

Аннотация: Подарок Гёте Пушкину — красивая легенда или всё-таки реальный факт? Существует множество свидетельств современников, воспоминаний, подтверждающих, что Гёте в действительности передал Пушкину в знак признания его литературных достижений в подарок перо, которым написал 1 часть «Фауста». До наших дней перо не дошло. Факты и воспоминания настолько противоречивы, что внесли явный разлад в позицию историков литературы по данному вопросу… Кто считает данное событие легендой, кто историческим, достоверным событием…

Ключевые слова: Гёте, Пушкин, Фауст, гусиное перо, щедрый подарок, красивая легенда, исторический факт, версии, время, трагедия, онтологическая модель духовной связи, процесс познания мира, век разума, вторая часть трагедии, архетип мировой литературы, технический прогресс, непредвиденное зло, нервные перегрузки, цель жизни человека на земле.

В 2021 году исполнится 190 лет со дня завершения Иоганном Вольфгангом Гёте самой масштабной, глобальной, всепоглощающей работы над произведением всей его жизни — трагедией «Фауст». На протяжении всех этих лет гениальная трагедия «Фауст» является нерушимым связующим звеном германской и русской культуры. И первым русским звеном в этой цепи стала, безусловно, феерически философская «Сцена из Фауста» А.С. Пушкина. Это Гете подвигнул его к осознанию того, что бунт «бессмысленный и беспощадный» ведет к трагедии не только личности, но и народа, и государства. Только постепенное улучшение нравственности несет благие результаты.

Гёте, в свою очередь, по достоинству оценил и безоговорочно признал гений Пушкина. Он отметил его уникальный дар особенным подарком. Некоторые свято верят в сей исторический факт, некоторые считают его всего лишь красивой легендой. Как же всё произошло в действительности? — Существует множество версий. Сохранились лишь противоречивые и часто друг друга взаимоисключающие воспоминания современников, о чем рассказывают более 150 рукописей, книг, документов, картин и гравюр из московского Государственного музея Пушкина

В преддверии перекрестного Года Германии в России и России в Германии Московским государственным музеем им. Пушкина была организована и проведена в Музее им. Гёте (Германия, Дюссельдорф) выставка под названием «Перо Гёте. Легенда». Экспозиция выставки рассказывала о малоизвестных страницах литературной истории и о восприятии великого немецкого поэта в России.

Опять в нашем распоряжении версии, версии, версии… Какая из них наиболее точная, правдоподобная? — Сказать трудно. Попробуем рассмотреть самые вероятные из них. По одной из них (назовём её основной): Жуковский привез из путешествия подарок Пушкину — поклон в знак уважения и гусиное перо, которым писал Гёте, а потом передал его в подарок великому русскому поэту. До наших дней данное перо не дожило. Уже интересно, не правда ли? — Перо не дожило, но легенды породило. Нам-то что с этим делать? И надо ли что-то с этим делать вообще? Итак, что нам известно достоверно? — Единственное, что мы знаем точно: трагедия Гёте «Фауст» оказала огромное влияние на умонастроение русской молодежи. Но, к сожалению, единственным из современников, кто конгениально прочитал трагедию и отразил это в своей «Сцене из Фауста», был А.С. Пушкин. Он недвусмысленно выразил своё отношение к творению великого немецкого поэта: «Есть высшая смелость изобретения, создания, где план обширный объемлется творческой мыслью — такова смелость Гёте в “Фаусте”»[1].

Но вернемся, однако, к предмету нашего разговора. Откуда же мы почерпнули сведения о пере? Впервые о гусином пере Гёте рассказала известная польская пианистка Мария Шимановская. Она часто играла для Гёте в Веймаре, а Пушкина знала по Петербургу, где подолгу жила. В письме Веймарскому канцлеру Мюллеру 28 июня 1828 года Шимановская сообщала: «Жуковский привез в качестве подарка герру Пушкину, русскому поэту, перо, которым писал Гёте»[2]. Пушкин со своей стороны весьма дорожил подарком и хранил его в дорогом чехле с надписью «Подарок Гёте».

Версия первого биографа Пушкина Павла Анненкова, обнародованная в 1855 году, была несколько иной: «Гёте послал Пушкину поклон через одного русского путешественника и препроводил с ним в подарок собственное перо, которое многие потом видели в кабинете Пушкина»[3]. Во второй версии, как видим, уже не упоминается о Жуковском. Так один из основоположников русского романтизма — поэт Василий Андреевич Жуковский, о котором упоминала в письме польская пианистка, оказался вне этой запутанной истории. Сам же Жуковский — первый и главный переводчик Гёте на русский язык, неоднократно бывавший у него в гостях в Веймаре, ни подтвердить, ни опровергнуть факты не мог — к тому времени его уже не было в живых. «Но почему Жуковский умолчал об этом факте? — размышляет в своей работе «Загадка Фауста» Владимир Попов. — Причина, вероятно, в том, что царь и православные иерархи негативно относились к жанру трагедии вообще и к “Фаусту” Гете в частности. И Жуковский прекрасно знал об этом. Германский патриарх подарил перо молодому русскому собрату как символ творческого правопреемства, высоко оценивая его талант и прозорливость»[4].

В 1890 году легенда получила новое развитие — немецкий исследователь Отто Гарнак высказал предположение, что Гёте добавил к подарку стихотворное посвящение. А еще через 60 лет известный немецкий писатель Вилли Бредель по случаю 150-летия со дня рождения Пушкина заявил: «Если мы вспомним, сколь скептически и настороженно был настроен постаревший Гёте по отношению к молодым поэтам Германии, то его дружеский подарок Пушкину приобретает символическое значение». Немало этому способствовали и произведения искусства. Например, в городе Гера (земля Тюрингия) стоит памятник Пушкину именно с таким пером в руке.

Серьёзным аргументом в пользу исторической достоверности существующей легенды являются факты, отмеченные современной исследовательницей Еленой Еременко в работе «Пушкин в Германии»: «И здесь важно отметить — для европейского сознания, что для века 19-го (впрочем, как и для 21-го) вариации на тему “… нас заметил и, в гроб сходя, благословил», перенесенные на пару Пушкин-Гёте, оказываются очень значимыми. Это такой мессидж: нужно ознакомиться. Про самобытность и гениальность нашего Александра Сергеевича знают в целом в Европе немного. Ну, да, Пушкин — символ гордости русских, а там — кто их кто разберет, почему?.. А вот мнение старика Гёте — да, оно и до сих пор и ценно, и весомо. Собственно, положительное отношение Гёте к русской культуре и послужило отправным пунктом в мировой истории: развился глобальный интерес к России, позволивший Западу позже заметить и оценить и Толстого, и Чехова, и Достоевского. Без этого гётевского интереса, возможно, Россия, несмотря на её победы в наполеоновских войнах, так бы и воспринималась Европой как мощная, но дикая сила, азиатчина. Заметить в России набирающие силу культурные процессы мешало многое, не последним было, конечно же, наличие крепостного права. И вдруг, все замечают: Гёте с удовольствием принимает у себя русских “паломников”, слушает русскую музыку, интересуется литературными новинками далекой России, посещает православные службы в Веймаре. Посыл духовного лидера, каким, безусловно, являлся Гёте, был воспринят современниками — и Россия конца первой трети 19 века становится невероятно популярной в Европе. Россию европейцы пытаются понять через ее литературу — ведь в 1821 году в Германии появляются первые переводы Пушкина. Русский поэт “интегрируется” в европейский культурный ландшафт, и вот уже вскоре после смерти Гёте в 1832 году немецкая критика характеризует литературную ситуацию таким образом: “Сегодня в Европе никого нет крупнее, чем Пушкин и Адам Мицкевич”»[5].

Поэтов, конечно, разделяло время: Пушкин был моложе Гёте на пятьдесят лет. Но, как утверждает немецкий литературовед Ефим Шуман, это не мешало им по достоинству оценивать друг друга: «Гёте и Пушкин никогда не встречались. И все-таки общего у них много. Александр Пушкин очень высоко ценил Гёте. Достаточно вспомнить, например, пушкинскую «Сцену из Фауста» с ее афористичным началом: “Мне скучно, бес”. Это, заметим, не перевод. Сцена написана, так сказать, “по мотивам” трагедии. И является не единственным «пересказом» Гёте в творчестве Пушкина»[6].

Гёте, несомненно, знал о Пушкине не только от русских путешественников. Он интересовался российской жизнью и имел в своей библиотеке восемь русских книг. Автором одной из них — «Кавказского пленника», изданной в 1824 году в Петербурге на русском и немецком языках, был Александр Пушкин.

Дочь Павла I, Мария Павловна, поддерживала тесные деловые контакты с Гёте. Она неизменно щедро финансировала многочисленные проекты и исследования великого немецкого поэта, а он — со своей стороны — активно помогал ей освоить трудную роль политического и культурного лидера в местном обществе. Мария Павловна с блеском выполнила сложнейшую политическую и дипломатическую задачу, ставши одной из самых любимых правительниц Веймарского государства. И никогда она не забывала об интересах своего Отечества. Она не просто интересовалась событиями в России — Мария Павловна всегда принимала самое деятельное участие в государственных делах.

Благодаря её стараниям русская культура получила мощную поддержку со стороны Гёте — человека, чье мнение было тогда главенствующим в Европе.

В ходе их дружеского общения Гёте увлекся русской историей, музыкой, живописью. В Веймар на аудиенцию к Гёте, и, разумеется, лишь по большой протекции Марии Павловны, стали попадать и русские путешественники-поэты, писатели, философы.

В годы её правления Веймар становился местом паломничества русских интеллектуалов. И русская литературная среда становится для Гёте близкой: он, например, встречался много раз с Жуковским.

Когда В.А. Жуковский встретился в сентябре 1827 года с И.-В. Гете в Веймаре, в разговоре они, конечно же, коснулись творчества Пушкина. И, вероятно, Жуковский прочитал пушкинскую «Сцену из Фауста». Великий старец в сердечном порыве тут же передает в подарок 28-летнему русскому поэту перо, которым незадолго до того писал, Ясность воззрения, живость восприятия, легкость изображения — вот что восхитило Гете в пушкинской «Сцене». Более того, она предвосхитила, а, возможно, и подсказала Гете развязку трагедии.

Пушкин заказал сафьяновый футляр с надписью «Перо Гёте» и чрезвычайно дорожил этим подарком.

Свою «Сцену из Фауста» Пушкин написал в 1825 году. Итак, ещё раз акцентируем внимание: это отнюдь — не перевод, а сугубо самостоятельное произведение. Во-первых, пушкинская сцена не соответствует никакому отрывку из гётевской трагедии. Во-вторых, — Берег моря (где непосредственно разворачивается действие пушкинской «Сцены из Фауста») — получается, единственный из германских ландшафтов, где ещё не удосужились побывать герои 1-ой части гётевского «Фауста». (А 2-ой части, как нам известно, Пушкин уже прочесть не успел).

Гёте очень понравилось написанное Пушкиным, и он сказал: «Я пошлю ему перо, которым писал 1-ую часть

Гётевский «Фауст» оказал огромное влияние на умонастроение русской молодежи. Но, к сожалению, единственным из современников, кто конгениально прочитал трагедию и отразил это в своей «Сцене из Фауста», был А.С. Пушкин. Ни в Германии, ни в России никто из литературоведов не задал себе вопроса: за какие заслуги престарелый германский гений подарил свое перо, символ творческой эстафеты, молодому русскому поэту? А ведь пишущая братия хорошо понимает символику такого подарка. Для того необходимо было бы ответить на вопрос: как воспринимал Пушкин его главный жизненный и творческий труд?

По одной из версий, когда В.А. Жуковский встретился в сентябре 1827 года с И.-В. Гете в Веймаре, в разговоре они, несомненно, коснулись творчества Пушкина. И, вероятно, вот тут-то Жуковский и прочитал патриарху мировой поэзии пушкинскую «Сцену из Фауста». Самое примечательное в данной истории — это то, что личный цензор Пушкина — государь Николай I разрешил её к печати, чему сам Пушкин безумно радовался, как ребёнок. Так, в письме к Погодину от 31 августа 1827 года он в частности пишет: «Победа, победа! “Фауста” царь пропустил»[7]. Иначе чем объяснить, что великий старец в сердечном порыве тут же передает в подарок 28-летнему русскому поэту перо, которым незадолго до того писал. Так что же побудило Гёте сделать такой щедрый, такой широкий жест? Полагаю, создателя «Фауста», прежде всего, в пушкинской «Сцене из Фауста» восхитила ясность воззрения, живость восприятия, моцартианская легкость изображения, всегда присущая литературной манере Пушкина. Более того, пушкинская «Сцена из Фауста», как бы парадоксально это бы не звучало, но, что — тем не менее — всё-таки стало бесспорным фактом истории мировой литературы — предвосхитила, а, возможно, и подсказала Гете развязку его величайшей трагедии. Как известно, ведущим гётеведам — он приступил ко второй части, по настоянию Шиллера, в 1806 году, и давалась она ему, если верить свидетельствам Эккермана и других современников поэта, ох, как нелегко! Закончил он её совсем незадолго до смерти и распорядился опубликовать только после своей кончины. Пушкин же свою «Сцену из Фауста» создал в 1825 году, не зная, как мы понимаем, второй части гётевской трагедии. Заключительная строфа пушкинской «Сцены из Фауста» сопоставима со сценой «Дворец» из пятого действия второй части гётевской трагедии, где в погоне за благами цивилизации творится насилие. Ни одну свою победу над цензурой Пушкин так не ценил, как эту. В пушкинской сцене отражена сущность гетевского «Фауста» с предполагаемой развязкой трагедии. Логическая развязка как бы угадана Пушкиным, и только жалость к Фаусту не позволила Гете в итоге закончить трагедию по-пушкински.

Что же может уяснить для себя современный читатель, прочитав пушкинскую «Сцену из Фауста»? Наверное, то, как скучающий ученый, проведший молодость в мечтах, забавах и любовных утехах, ослепленный заботой о народном благе, препирается со своим чёрным помощником «о делах давно минувших дней», как окончательно вышедший из повиновения бес ему безбоязненно дерзит и напоминает о былых грехах. В заключение он докладывает о прибытии пиратского корабля с награбленными для Фауста богатствами.

У Пушкина прозревший Фауст приказывает утопить корабль с плодами цивилизации, добытыми разбоем. Исполняет ли его приказание Мефисто нам неизвестно. Однако у Гете корабль всё-таки прибывает в гавань и там благополучно разгружается. Гётевский Фауст так и умирает не прозревшим. Все его неприглядные деяния остаются на его совести, но поскольку он в своей деятельности руководствовался благими намерениями, Бог его прощает, и ангелы забирают его душу в Рай. А как же народ, для которого Фауст планировал райскую жизнь на земле? — спросит любознательный читатель Последние коренные народные представители Филимон и Бавкида погибли. Вокруг Фауста остались одни лемуры-малютки Беса.

Владимир Попов считает: «Известно, что с предложением закончить “Фауста” к Гете самонадеянно обратился Гейне, чем весьма удивил старца, и, вероятно, поэтому он перестал его замечать. Как закончил бы трагедию Гейне, можно только гадать»[8]. Единственная встреча Гёте и Гейне состоялась в Веймаре 2 октября 1824 года. Гёте принял Гейне весьма холодно, а когда в ответ на свой вопрос над чем Гейне работает — услышал от молодого наглеца, что над Фаустом — сразу же резко прервал беседу. Гёте очень болезненно реагировал на любые попытки его современников работать над этой темой, потому что по полному праву считал её своею. Он был первопроходцем, и никто более — по его глубокому убеждению — не мог идти этой колеёй. Однако Гейне впоследствии создал-таки танцевальную поэму «Доктор Фауст» (1847). О её достоинствах и изъянах до сих пор спорят историки литературы, но замечателен тот факт, что она создавалась в промежуток между двух революций.

Размышляя о гётевском оптимизме в работе «Загадка “Фауста”», Владимир Попов задаётся другим вопросом. Он искренне недоумевает: «Но что оптимистического увидели в трагедии (одно словосочетание удивляет) российские социал-демократы — разночинцы? У них всегда на первом месте была не проблема культурного и нравственного роста, а проблема цивилизации. Во всех советских изданиях “Фауста” дается примечание: “Лемуры — это духи умерших злых предков”. Однако сам автор трагедии дает другое пояснение: “Лемуры — это тормозящие силы истории, которые не позволяют миру добраться до цели так быстро, как он думает и надеется”. А еще он говорил: «Падение империй, тронов и правительств — это не трагедия. Трагедия — это гибель крестьянского подворья Филимона и Бавкиды». Но в 1825 году пояснения Гете не были известны даже его секретарю Эккерману, так что Пушкин раскрыл тайну трагедии своим гениальным умом. Были у него и достойные последователи. Достаточно нам самостоятельно и внимательно перечитать зрелые произведения Лермонтова, Гоголя, В. Одоевского, Достоевского, Блока, Есенина, Шолохова, Платонова, где ярко раскрывается трагедия фаустимлян»[9].

Здесь уместно указать на то, что вторая часть «Фауста» перегружена намеками на события и споры тех лет, и многое в наше время нуждается в комментариях.

Но главным всё же остается путь Фауста. Он труден, связан с новыми иллюзиями и заблуждениями. Здесь нет бытовых сцен первой части, преобладают символические образы, но автор раскрывает их с тем же поэтическим мастерством. Стих второй части еще богаче, виртуознее, чем в первой. (Переводчикам это не всегда удается передать).

Во второй части «Фауста» Гёте присуще свободно смещать времена и эпохи. Так, в III акте мы оказываемся в Древней Греции, в Спарте, за десять веков до нашей эры. Елена Прекрасная, жена спартанского царя Менелая, из-за которой, по преданию, произошла Троянская война, выступает как символ красоты античного мира.

Брак Фауста и Елены глубоко символичен. В нем воплощена мечта о возрождении высоких идеалов греческой древности. Но эта мечта рушится: гибнет их сын, исчезает, как призрак, сама Елена.

Всем дальнейшим развитием действия Гёте утверждает прогрессивную, в конечном счете — революционную мысль: золотой век не в прошлом, а в будущем, но его нельзя приблизить прекраснодушными мечтаниями, за него надо бороться.

Лишь тот достоин жизни и свободы,
Кто каждый день за них идет на бой!
— восклицает состарившийся, ослепший, но внутренне прозревший Фауст[10].

Фауст осуществляет смелый проект преобразования природы. Осушается часть моря, и на отвоеванной у моря земле строится новый город. Смерть застает Фауста в момент, когда он мечтает об осушении этих земель. Свой высший и последний подвиг он видит в том, чтобы «прочь отвести гнилой воды застой»:

И пусть мильоны здесь людей живут,
Всю жизнь, в виду опасности суровой,
Надеясь лишь на свой свободный труд[11].

Финал трагедии возвращает нас к «Прологу на небесах»: спор между Господом и Мефистофелем завершился. Мефистофель проиграл пари. Ему не удалось доказать ничтожество человека.

Трагедия «Фауст» блистательно завершала век разума. Но, как уже сказано, вторая часть ее создавалась в новую эпоху. Три последних десятилетия своей жизни Гёте прожил в XIX веке, и от его проницательного взора не укрылись противоречия нового общества. Во вторую часть «Фауста» он иносказательно ввел образ Байрона, может быть, самого трагичнейшего из всех романтиков, с такой силой выразившего боль и разочарования своего времени: ведь «Царство разума», обещанное просветителями, не состоялось[12].

Оптимизм самого Гёте, однако, не был поколеблен. И в этом величие титанов века Просвещения — они без колебаний несли свою веру в человека, в его высокое призвание на всей неустроенной планете. Но спор между оптимистами и скептиками не закончился. И гетевский Фауст вошел в мировую литературу как один из «вечных образов». Он стал архетипом наряду с другими вечными образами в мировой литературе (Прометей, Дон-Кихот, Гамлет), как бы продолжающими жить за пределами той эпохи, в которую они были созданы. Человечество вновь и вновь обращается к ним, заново решая те задачи, которые перед ними ставит жизнь. Герои эти нередко возвращаются в литературу, появляются под тем же или другим именем в произведениях писателей последующих эпох. Так, у А.В. Луначарского есть пьеса «Фауст и город», Томас Манн написал роман «Доктор Фаустус»…

В «Сцене из Фауста» Пушкина и в «Фаусте» Гете — перед читателями разворачивается трагедия целеустремленной человеческой личности. Кроме того, у Гёте это ещё и трагедия семьи Гретхен, трагедия крестьянского подворья Филимона и Бавкиды, трагедия рабов лемурейского племени. Почему же многочисленные исследователи-гётеведы не видят очевидного в трагедии Гёте? — Да потому, что и они, как выясняется в итоге, одержимы фаустовским стремлением осчастливить человечество.

Стремление осчастливить человечество отличает многих героев мировой литературы. Те персонажи, что стали общепризнанными её архетипами — движимы одним благородным порывом: помочь людям. Как помочь — каждый из них понимает по-разному, по-своему. Но помочь обязательно! Это — идея фикс, которая в конце-концов сводит с ума Дон Кихота, не даёт спокойно и счастливо жить Гамлету, возмущать спокойствие неукротимому Дон Жуану…

Читателей, несомненно, поражает глубина пушкинского проникновения в творческий замысел автора. Это — фантастика, в это поверить сначала невозможно, но однако фантастика становится реальным фактом: Гёте принимает развязку в пушкинской трактовке. Он заканчивает трагедию сценой торжества зла над плотью Фауста, в лице Мефистофеля и лемуров за его спиной. На вопрос Эккермана, какую идею он намеревался воплотить в «Фаусте», Гете ответил: «Да почем я знаю? И разве могу я выразить словами? С горних высот — через жизнь — в преисподнюю, — вот как, на худой конец, я мог бы ответить, но это не идея, последовательность действия»[13]. Иначе говоря, «Благими намерениями выстлана дорога в Ад». А идея, по записи Гёте в дневнике за 1820 год, гласит: «Удивительнейшее из заблуждений — это то, которое основано на оценке наших сил: мы посвящаем себя делу, до которого не доросли, стремимся к цели, которую не можем достичь». Пушкину и Гете трагедия очевидна, но главный герой этого не видит. Он ослеплен заботой о народном благе и совершенно не понимает, что творится вокруг, а Гете, следуя жизненной правде, пишет сцену спасения его души. Можно спасти, как он пояснил Эккерману, только в образах и представлениях христианской церкви.

В 1838 году вышел ранее сожженный и воссозданный уже по настоянию Александра Сергеевича полный русский перевод «Фауста» Эдуарда Ивановича Губера с посвящением — «Незабвенной памяти А. С. Пушкина»:

Когда меня на подвиг трудный
Ты, улыбаясь, вызывал,
Я верил силе безрассудной
И труд могучий обещал.
С тех пор один, вдали от света,
От праздной неги бытия
Благословением Поэта
В ночных трудах крепился я…

Совершенно ясно, что Пушкин не только заставил Губера воссоздать сожженный перевод, запрещенный цензурой к печати, но и сам, как мы понимаем, принимал в нём активное участие. Свидетельство тому — мемуары Губера, появившиеся после гибели поэта в «Литературных прибавлениях» к «Русскому инвалиду» за 1837 год (№ 34, с. 335) и его биограф Тихменев в «Литературных объяснениях» (см. Соч. Э.И. Губера — 1859 год, т. 3, с. 267). В предисловии Губер, как и Пушкин, стоит на охранительной точке зрения: «Смирение, сознание собственной немощи — удел человека, когда он стоит перед лицом невидимого Создателя. Но бурное стремление ума, не признающего этих благодетельных границ, истощится в напрасной, высокомерной борьбе — и вера, этот краеугольный камень жизни, с ужасом скроется при дерзких вопросах сомнения. Отвергая единственный путь к спасению, человек идет по дороге своего произвола, и этот произвол ведет его к гибели». Несомненно, тут есть прямая связь с Пушкиным: «Конечно, должны еще произойти великие перемены, но не должно торопить времени и без того довольно деятельного. Лучшие — и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества». Вероятно, к изданию перевода предполагалось предисловие самого Пушкина, и только смерть помешала. Но пушкинскую мысль передал нам Губер[14].

Большинство откликов на перевод было одобрительных. И, как всегда — отличился только один Белинский. Он узрел фальшь и недостатки: «Жалкий г. Губер, двухкратно жалкий — и по своему переводу или искажению “Фауста” и по пакостной своей философской статье, которая ужасно воняет гнилью и плесенью бессмыслия!»

«Неистовому Виссариону» явно импонировала мятежность Фауста, и он не захотел увидеть трагедию мятежника. О том, как воспринимал трагедию Белинский, говорят следующие красноречивые факты. В письме Панаеву от 19 марта 1839 года он писал: «вторая часть не поэзия, а сухая, мертвая, гнилая символистика и аллегорика». Струговщикову пишет: «Раза три перечел Вашу тетрадь и еще хотел бы сто раз перечесть. Хор духов и речитатив Мефистофеля чудо как хороши». Это что? О чём нам говорит подобная позиция, данная точка зрения? Как ни горько это осознавать, но слова «неистового Виссариона» вынуждают нас признать, что именно с подачи Белинского Мефистофель стал исключительно положительным героем для всех его последователей: Чернышевского, Добролюбова, Ленина, Троцкого, Луначарского и др. К чему привела подобная «куриная слепота», мы прекрасно знаем из жизненного опыта. Черные злобные силы проникли в щель противоречий благонамеренных.

Зло овладело плотью человеческой, осталось овладеть его душой. Растлить и овладеть ею в самом юном возрасте, если не удается овладеть в возрасте зрелом. Именно на это направлены усилия черных сил сегодня. Об этом пророчески сказал в своем программном стихотворении «Памяти Герцена или Балладе вечного недосыпа» Наум Коржавин.

Ссылка на программную балладу Наума Коржавина здесь приведено отнюдь не случайно. Это — яркая иллюстрация глобальной дьяволизации тех политических сил, что всегда прикрывались прогрессивными лозунгами и якобы заботой о свободе человека, но в итоге, как выясняется, совершенно о нём не думали. А началась она, конечно же, с неутомимой пропаганды «неистового Виссариона» — «первого Мефисто на деревне».

Сознательно стойко противостоял этой камарилье, пожалуй, один лишь Ф.М. Достоевский. Он первым понял, к чему это может привести.

Белинский, возможно, выведен Достоевским в образе Чёрта, умело, инквизиторски изводящего своими провокационными сентенциями Ивана Карамазова. Возможно, у Достоевского Чёрт Ивана Карамазова в итоге становится реверсом Великого Инквизитора. Как знать, но такое восприятие вполне могло возникнуть у Ф.М. Достоевского после чтения горячо любимого им Пушкина и более подробного, детального знакомства с творчеством Гёте, и с «Фаустом» в частности… «Тема “Гёте и Достоевский” чаще ставилась в историософском, чем в историко-литературном разрезе. При этом особенно повезло сближению Фауста и Ивана Карамазова. Наиболее характерно в этом отношении сопоставление, сделанное Сергеем Булгаковым в его известной статье «Иван Карамазов как философский тип» [1; 2]. С. Булгаков тщательно отмежевывается от сопоставления «Братьев Карамазовых» с «Фаустом» по формальному, т. е. историко-литературному, признаку, а остается в области исключительно идейной. “Сопоставление (Фауста с Иваном Карамазовым)”, пишет он, «не касается, конечно, формы обоих произведений, которая не сравнима, а их идейного содержания. А с точки зрения этого последнего Фауст и Карамазов находятся в несомненной генетической связи, один выражает собой сомнения 18 века, другой — 19-го, один подвергает критике теоретический, другой — практический разум». Не трудно заметить, что прямым предшественником С. Булгакова в таком понимании Ивана Карамазова является Т.Г. Масарик, который еще в своей статье о Достоевском в 1892 г. писал, что “Братья Карамазовы” это “эпос 19 столетия” и, насколько знаю, первый назвал Ивана Карамазова “русским Фаустом” [3]. Вероятно, независимо от Масарика, это наименование прочно утвердилось за Иваном Карамазовым и в русской литературе. Под этим заглавием появилась в 1902 г. статья А. Луначарского, так озаглавил свое исследование о Достоевском и Н. Мишеев [4]. По пути сопоставления Ивана Карамазова с Фаустом идет и В. Розанов в своей известной книге “Легенда о Великом Инквизиторе”, и Вяч. Иванов в статье “Достоевский и роман-трагедия”»[15].

В наше время проблемы гетевского «Фауста» не только обрели новый смысл, но и необычайно усложнились. Двадцатый и двадцать первый век — время судьбоносных потрясений и кардинальных переворотов. Это — время пробуждения к общественной жизни народов целых континентов и время поразительных технических открытий — атомный век, век электроники и покорения космоса.

Перед Фаустами современности жизнь поставила вопросы, бесконечно более трудные, чём перед средневековым чернокнижником, якобы заключившим договор с чертом. Как справедливо пишет один из современных исследователей, гётевский Фауст во имя своих поисков пожертвовал Маргаритой; цена атомной бомбы Оппенгеймера оказалась дороже: «На е` счет легла тысяча хиросимских Маргарит».

И когда в канун войны в лаборатории датского физика Нильса Бора была впервые разгадана тайна расщепления атомного ядра, Бертольт Брехт написал драму «Жизнь Галилея» (1938–1939). В годы, когда начинался исторический переворот в науке, великий драматург XX века призывал задуматься над тем, какой большой и ответственный долг лежит на каждом участнике этого переворота.

А какая удивительная трансформация фаустовской темы происходит в пьесе 1962 года у знаменитого швейцарского драматурга Фридриха Дюрренматта «Физики»! Герой ее — ученый-физик Мёбиус симулирует умопомешательство, чтобы не продолжать своих исследований, которые могут привести к гибели мира. Гений стоит перед страшным выбором: «Или мы останемся в сумасшедшем доме, или сумасшедшим домом станет мир. Или мы навсегда исчезнем из памяти человечества, или исчезнет само человечество».

Но фаустовская проблема в наше время не сводится только к вопросу об ответственности ученого перед обществом.

На Западе технический прогресс при общей социальной неустроенности порождает страх за будущее: не окажется ли человек жалкой игрушкой перед лицом фантастической техники, им самим созданной. Социологи уже вспоминают другое произведение Гёте — «Ученик чародея». В этой балладе рассказывается о том, как ученик колдуна, в его отсутствие, заставил простой веник носить воду, но сам чуть не утонул в потоках воды, ибо, сумев вызвать духа, он забыл те волшебные слова, которыми можно было его остановить. В ужасе он зовет на помощь своего наставника:

Вот он здесь! Помилуй,
Горя не избыть.
Мог я вызвать силы,
Но не укротить.
(Перевод В. Гиппиуса)

Конечно же, современный человек, создающий крохотные элементы «думающих» машин и мощные многоступенчатые ракеты, меньше всего похож на этого легкомысленного ученика. В его власти — не таинственные заклинания, а фундаментальные научные знания, итог объективного постижения законов природы.

Мрачные сомнения средневековых социологов в плодотворности прогресса нередко напоминают позицию Мефистофеля:

Я отрицаю все — и в этом суть моя.
Затем, что лишь на то, чтоб с громом провалиться,
Годна вся эта дрянь, что на земле живет…[16]

Понятно, что сомнение может быть плодотворно, когда оно является одним из элементов процесса познания мира. Мы помним девиз Маркса: «Подвергай все сомнению». Это значит, что, исследуя факты и явления, надо придирчиво, досконально проверять их, не принимая ничего на веру. Но в этом случае сомнение служит самому познанию, оно преодолевается ходом исследования и только потому помогает поискам истины.

Для того чтобы очистить местность, Мефистофель сжигает домик Филемона и Бавкиды. Но их гибель не входила в расчеты Фауста. Однако, как мы понимаем, перед нами изнанка созидательного подвига Фауста: воздвигая на берегу моря новый город, он неотвратимо разрушал прежний тихий патриархальный уклад жизни.

Мы знаем, что и современный технический прогресс несет какое-то непредвиденное зло: нервный ритм жизни, психические перегрузки от нарастающего потока информации, загрязнение атмосферы, рек, морей. Однако болезни века, издержки пути, временные неудачи и ошибки не должны заслонять главного итога — величия исторических успехов человека и человечества. Этому учит нас Гёте в «Фаусте».

Надо ли уточнять, что исторический оптимизм Гёте далек от какого-либо прекраснодушия.

«Деяние — начало бытия!» В этом главный урок Гёте — неутомимо, стремительно двигаться вперед, бороться. Пассивность, примирение со злом, всякое равнодушие и успокоенность губительны для человека.

Когда на ложе сна, в довольстве и покое,
Я упаду, тогда настал мой срок!
Когда ты льстить мне лживо станешь
И буду я собой доволен сам,
Восторгом чувственным когда меня обманешь,
Тогда — конец!

Это — знаменитая клятва Фауста[17], когда он заключает договор с Мефистофелем: не поддаваться соблазну покоя и довольства!

К Прометееву дерзанию, непрерывному подвигу во имя будущего зовет нас Гёте в своем «Фаусте»[18].

«Фауст» — бессмертное творение И.В. Гете, что продолжает интересовать и восхищать многие поколения читателей. Сюжет трагедии взят из народной немецкой книги о докторе-алхимике. Иоганн Фауст жил в XVI веке, слыл магом и чернокнижником и, отвергнув современную науку и религию, продал душу дьяволу. О докторе Фаусте ходили легенды, он был персонажем театральных представлений, к его образу обращались в своих книгах многие авторы. Но под пером великого Гете драма Фауста, связанная вечной темой познания жизни, стала вершиной мировой литературы и обрела бессмертие[19].

Драма обрела свою популярность благодаря всеобъемлющей философской проблематике. В образе Фауста Гете увидел воплощение исторического пути человечества, выходящего из мрачной обстановки Гете переосмысливает образ средневекового дьявола, губящего душу человека, придав глубокий философский смысл образу. В моральном облике Мефистофеля воплощены циничные стороны феодального общественного развития, а в общем философском содержании образа — идея отрицания как необходимого условия движения вперед. Но Мефистофель не смог подчинить себе Фауста. Сила отрицания не имела для Фауста самостоятельного значения, она была подчинена его беспокойным поискам положительного, борьбе за осуществление своих идеалов. Решение, которое Гете дал основной проблеме этой драмы, имеет глубоко гуманистический смысл, оно полно исторического оптимизма. Драматическая поэма Гете связана с высокой оценкой познавательных и творческих сил человека, смысла его исканий, его борьбы и движения вперед. В поисках настоящего счастья Гете заставляет своего героя пройти через различные стадии и превращения. В последней момент жизни Фаусту открывается, наконец, цель жизни человека на земле[20].

На примере хрестоматийной, онтологической модели духовной связи «Гёте — Пушкин» многое ещё можно сказать о дальнейших связях русской и немецкой культур. Тема воистину неисчерпаема. Думаю, что мы к ней ещё не раз вернёмся в наших последующих публикациях. В настоящей публикации, представляемой внимаю читателей, была лишь некоторым образом освещена история красивой легенды, правда, имеющей исторические подтверждения в лице авторитетных множественных свидетельств её непосредственных современников.

Литература

Гёте И.-В. Фауст: Трагедия / Пер. с нем. Н.А. Холодковского. СПб.: Азбука-классика, 2006.
Пушкин А.С. Полное собрание сочинений в 10 томах. Т.9: Письма 1815–1830. М., Л.: Наука, 1949.
Аникст А. Гёте и Фауст. М., Книга, 1983. 272 с.
Вильмонт Н. Гёте. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1959. 334 с.
Жирмунский В.М. Гёте в русской литературе. Л.: Наука ленинградское отделение, 1981. 560 с.
Шагинян М. Гёте. М.: Издательство Академии наук СССР, 1950. 192 с.
Эккерман И.П. Разговоры с Гёте. М.: Academia, 1934. 968 с.

Об авторе: Столяров Олег Олегович. Родился в Москве в 1965 году. Окончил Литературный институт имени А.М. Горького. Поэт, прозаик, драматург, переводчик, публицист, литературовед, историк мировой литературы, писатель-маринист, военный журналист. Автор нескольких десятков книг и сборников. Член ООО «Офицеры России», гвардии контр-адмирал. Президент Международной Академии Исследований и Развития (МАИР). Кандидат филологических наук, доцент. Член Союза писателей России и Московской городской организации Союза писателей России.

Опубликовано: Столяров О.О. Предание или факт? Легендарный подарок Иоганна Вольфганга Гёте Александру Сергеевичу Пушкину // PHILOSOPHIA. 2020. #1 / Фонд содействия технологиям XXI века. М.: Издатель Воробьёв А.В., 2020. С. 25—44.


[1] Пушкин А.С. Полное собрание сочинений в 10 томах. Т.9: Письма 1815–1830. М., Л.: Наука, 1949. С. 77.
[2] Шагинян М. Гёте. М.: Издательство Академии наук СССР, 1950. C. 35.
[3] Вильмонт Н. Гёте. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1959. C. 345.
[4] www.pereplet.ru/podiem/n4-07/Popov.shtml.
[5] russkoepole.de/ru/rubriki/kultura/186-stati/3862-puschkin-v-germanii.html.
[6] Аникст А. Гёте и Фауст. М., Книга, 1983. С. 78.
[7] Пушкин А.С. Полное собрание сочинений в 10 томах. Т.9: Письма 1815–1830. М., Л.: Наука, 1949. С. 283.
[8] www.pereplet.ru/podiem/n4-07/Popov.shtml.
[9] www.pereplet.ru/podiem/n4-07/Popov.shtml.
[10] Гёте И.-В. Фауст: Трагедия / Пер. с нем. Н.А. Холодковского. СПб.: Азбука-классика, 2006. C. 327.
[11] Там же, с. 327.
[12] Жирмунский В.М. Гёте в русской литературе. Л.: Наука ленинградское отделение, 1981. C. 53.
[13] Эккерман И.П. Разговоры с Гёте. М.: Academia, 1934. C. 257.
[14] Вильмонт Н. Гёте. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1959. C. 22.
[15] Бем А.Л. «Фауст» в творчестве Достоевского // studme.org/155315/literatura/faust_tvorchestve_dostoevskogo.
[16] Гёте И.-В. Фауст: Трагедия / Пер. с нем. Н.А. Холодковского. СПб.: Азбука-классика, 2006. С. 34.
[17] Гёте И.-В. Фауст: Трагедия / Пер. с нем. Н.А. Холодковского. СПб.: Азбука-классика, 2006. С. 14.
[18] Шагинян М. Гёте. М.: Издательство Академии наук СССР, 1950. C. 88.
[19] Аникст А. Гёте и Фауст. М., Книга, 1983. С. 25.
[20] Вильмонт Н. Гёте. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1959. С. 13.