Николай Гаврилов. Загадка пожара Москвы 1812 года
Опубликовано: Гаврилов Н.Д. Загадка пожара Москвы 1812 года // Информационно-аналитический вестник «Аномалия». 2013. № 4. С. 12—15. (Конспект доклада на III Международной научно-практической конференции «Непознанное. Традиции и современность», 12.10.2013, Москва, Дом Брюсова).
Более двух веков назад отгремела Отечественная война 1812 года. Она оставила неизгладимый след в памяти современников и потомков. Эти события вызывают неподдельный интерес и в наши дни. Москва оказалась магнитом, неодолимо притягивавшим к себе могущественного врага на его погибель. Среди загадок, доставшихся нам с той далёкой эпохи, — причина грандиозного пожара, охватившего первопрестольную и уничтожившего ¾ всех её зданий.
До недавнего времени господствующая версия состояла в том, что пожар Москвы был выражением протеста москвичей, их нежеланием быть под властью неприятеля: жители сами поджигают столицу.
Чтобы подтвердить или опровергнуть её необходимо обратиться ко всему комплексу источников о событиях 1812 года, от свидетельств очевидцев, до трудов историков. Немалой подмогой тут и полотна художников первой трети XIX века и, отчасти, литературные произведения, поскольку автор, тот же Л.Н. Толстой, вольно или невольно эмпатически вживается в образ героев, кожей чувствует веяния времени.
Является ли деятельность москвичей-поджигателей накануне сдачи города единственно-возможной причиной пожара? Или же это собственно французы подожгли город в процессе грабежа? Поиск ответа на вопросы сопряжен с рядом трудностей: во-первых, наверняка, его организаторы постарались скрыть следы своего деяния и, во-вторых, с самого начала в решение проблемы вмешиваются причины идеологического и политического характера. Существовали в разный период версии и о причастности к пожару московского генерал-губернатора, и М.И. Кутузова, возможно, приказавшего уничтожить неэвакуированные провиантские склады. Идею «от обратного» приписывали даже Александру I, который в письме наследнику шведского престола Бернадотту 19 сентября недвусмысленно обвинял в пожаре Наполеона: «…не нашел в Москве ни богатств, которых жаждал, ни мира, который надеялся здесь продиктовать».
Наблюдая Москву с Поклонной горы 14 сентября 1812 года, ни Наполеон, ни его маршалы не предполагали такого дальнейшего развития событий. Ни малейшего намёка на близкий пожар не было. Город сверкал золотыми главами церквей, привлекая алчные взоры гвардии. Ещё накануне Мюрат заключил соглашение с Милорадовичем, предводительствующим русским арьергардом, по которому первый обязался не преследовать армию Кутузова, покидающую город. По опыту войны в цивилизованной Европе французы были вправе ожидать делегации муниципальной власти и ключи от города. Этого не произошло. И лишь тогда авангард Наполеона двинулся от Дорогомиловской заставы по пустым и мёртвым улицам.
Русские оставили столицу, и армия, и горожане. В городе оставалось по одним оценкам не более нескольких тысяч человек жителей, по другим — до 30 тысяч из трёхсоттысячного всего её народонаселения на тот период.
В первую очередь грабежу подверглись церковные здания. В Новоспасском монастыре (расположен и по сей день на Крутицком холме — Крестьянская площадь, 10) наместника о. Никодима долго мучили поляки. Спасло его по словам знаменитого отечественного историка Е.В.Тарле — «чудо»: «Когда уже были занесены над ним польские сабли, часы пробили полночь и в то же время окна осветились заревом близкого пожара. Поляки в суеверном ужасе разбежались» («Нашествие Наполеона на Россию»). Это косвенно свидетельствует о том, что пожары вспыхнули через какое-то время и застигли грабителей врасплох. Огонь мог постепенно распространяться с окраин к центру. Вполне разумная тактика, взять втянувшуюся в город армию неприятеля в огненное кольцо.
Пожары, начавшиеся еще с вечера 14 сентября, охватили в ночь уже полгорода и продолжали усиливаться. В течение 15 сентября пожар разрастался в угрожающих размерах. «Весь Китай-город, Новый Гостиный двор у самой Кремлевской стены были охвачены пламенем, и речи не могло быть, чтобы их отстоять». Е.В. Тарле описывает, как французы разграбили лавки Торговых рядов и Гостиного двора. Как от искр горящих хлебных ссыпок на берегу Москва-реки взлетел на воздух брошенный русскими большой склад гранат и бомб. Загорелись Каретный ряд и в то же время Балчуг около Москворецкого моста. В некоторых частях города, охваченных пламенем, было светло, как днем. Огонь подступал к Кремлю, где располагался не только перевезённый накануне французский артиллерийский склад, но и пороховой склад, также брошенный русским гарнизоном.
«Это превосходит всякое вероятие, — сказал Наполеон, как потом свидетельствовал Арман Огюстен Луи де Коленкур в «Мемуарах». — Это война на истребление, это ужасная тактика, которая не имеет прецедентов в истории цивилизации… Сжигать собственные города!.. Этим людям внушает демон! Какая свирепая решимость! Какой народ! Какой народ!». Перед угрозой взрыва император и его маршалы покинули Кремль.
Е.В. Тарле приводит Вот знаменитое показание графа Сегюра: «Нас осаждал океан пламени: пламя запирало перед нами все выходы из крепости и отбрасывало нас при первых наших попытках выйти. После нескольких нащупываний мы нашли между каменных стен тропинку, которая выходила на Москву-реку. Этим узким проходом Наполеону, его офицерам и его гвардии удалось ускользнуть из Кремля. Но что они выиграли при этом выходе? Оказавшись ближе к пожару, они не могли ни отступать, ни оставаться на месте. Но как идти вперед, как броситься в волны этого огненного моря? Те, которые пробегали по городу, оглушенные бурей, ослепленные пеплом, не могли распознать, где они, потому что улицы исчезали под дымом и развалинами. Однако приходилось спешить. С каждым мигом вокруг нас возрастал рев пламени. Единственная извилистая и кругом пылающая улица являлась скорее входом в этот ад, чем выходом из него. Император, не колеблясь, пеший, бросился в этот опасный проход. Он шел вперед сквозь вспыхивающие костры, при шуме трескающихся сводов, при шуме от падения горящих бревен и раскаленных железных крыш, обрушивавшихся вокруг него. Эти обломки затрудняли его шаги… Мы шли по огненной земле, между двумя стенами из огня. Пронизывающий жар жег нам глаза, которые, однако, приходилось держать открытыми и устремленными на опасность. Удушающий воздух, пепел с искрами, языки пламени жгли вдыхаемый нами воздух, дыханье наше становилось прерывистым, сухим, коротким, и мы уже почти задыхались от дыма…» Наполеона и его свиту спасли случайно встретившиеся солдаты, мародерствовавшие поблизости.
«В различных казенных и частных зданиях, — пишет Коленкур, — были заложены фитили, изготовленные на один и тот же лад; это факт, которому я был свидетелем наряду со многими другими лицами. Я видел эти фитили там, где они были приготовлены; многие из них были принесены и показаны императору. Фитили были найдены также и в предместье, через которое мы вступили в город, и даже в спальной в Кремле. Дюронель, герцог Тревизский, граф Дюма и многие другие видели их при въезде в город и были настолько удивлены, что призадумались, но, в конце концов, они не придали этому особого значения…».
У А.С. Пушкина (1799 — 1837) в «Евгении Онегине» есть памятные каждому с юности строки о пожаре 1812 года и Наполеоне:
«Нет, не пошла Москва моя
К нему с повинной головою.
Не праздник, не приемный дар,
Она готовила пожар
Нетерпеливому герою.
Отселе, в думу погружен,
Глядел на грозный пламень он».
Из чего следует, что — по мнению поэта — город был подожжён русскими.
А вот взять, например, «Видение плачущего над Москвою россиянина, 1812 года 28 дня», вышедшее из-под пера современника событий Василия Васильевича Капниста (1758 — 1823). Стих повествует о событиях, произошедших в период между 28 октября и 18 декабря 1812 года. Очень ярко и выразительно описана пылающая Москва.
«Среди развалин погребена
Покрылась пепелом Москва!
Дымятся теремы, святыни;
До облак взорваны твердыни,
Ниспадши грудами, лежат,
И кровью обагрились реки.
Погиб, увы! погиб навеки
Первопрестольный россов град!»
Этот отрывок может дать полное представление ужаса россиян, ужаса самой мысли, что Москва погибла навсегда! Однако русский дух не удалось сломить даже тогда. Поэт продолжает:
«Протоптаны врагом поля,
Прострем к убогой братье длани,
Избыток с нею наш деля;
Взнесем верхи церквей сожженных;
Да алтарей опустошенных
С весной не порастит трава;
Пожаров след да истребится,
И, аки феникс, возродится
Из пепла своего Москва!»
Что пишет на эту тему другой современник Николай Михайлович Шатров (1765 — 1841). Стихотворение «Пожар Москвы в 1812 году» начинается так:
«Пою пожар Москвы несчастной!
Нагрянул новый Тамерлан
И бранью тяжкою, ужасной
Вломился в Кремль, как ураган…»
Понятно, что речь идет о Наполеоне.
«Летят под небом с воем, с блеском
По грозным тучам смерть и гром
И разливают пламень с треском
На каждый храм, на каждый дом.
Зияют страшные зарницы
Над высотами всей столицы,
И загорается Москва.
Дым черный стелется, клубится,
И се перестает светиться
Москвы блестящая глава.»
Москва в огне! В городе хаос! Полыхают дома, горят храмы и церкви, а если учесть господствующую религиозность, можно только предположить, сколь тягостным было это зрелище для очевидцев-москвичей. Дым рассеивается на многие километры вокруг.
«Москва несчастная пылает,
Москва горит двенадцать дней;
Под шумным пламем истлевает
Несметное богатство в ней».
Если у В.В. Капниста нет предположений автора, кто мог запалить город, в стихотворении Н.М. Шатрова просматривается указание на французов.
Л.Н. Толстого (1828 — 1910) не интересует, кто именно поджёг Москву. «Большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть» — выражает он мнение в третьем томе «Войны и мира». Однако Толстой очень подробно обрисовывает обстановку, в которой это совершалось, по-видимому, основываясь на свидетельствах очевидцев, с которыми знакомился в процессе работы над рукописью знаменитой эпопеи:
«Фабричные, дворовые мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве по питейным домам и трактирам». Одна из героинь «Войны и мира» «возвращаясь по улице, не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено». Вдобавок к этому Растопчин распорядился вечером первого сентября выпустить заключенных из тюрем и сумасшедших домов, не имея возможности вывезти их — обеспечить конвой и транспорт. Начинается хаос. Мосты и узкие улицы запружены обозами беженцев и уходящими армейскими частями. Некоторые солдаты, тайно покидая отступающие части, грабят брошенные лавки и гостиный двор. Но многими жителями руководило совсем другое: не алчность, а напротив стремление уничтожить имущество и даже кров перед лицом неминуемого захвата их врагом: «Как только неприятель подходил — так было не только в Москве, но и во многих других городах — богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что оставалось».
Толстой описывает события, произошедшие накануне сдачи Смоленска. Подобное, вероятно, происходило и в Москве в последние часы перед приходом неприятеля:
«Когда Алпатыч выезжал из ворот, он увидал, как в отпертой лавке Ферапонтова человек десять солдат с громким говором насыпали мешки и ранцы пшеничной мукой и подсолнухами. В то же время, возвращаясь с улицы в лавку, вошел Ферапонтов. Увидав солдат, он хотел крикнуть что-то, но вдруг остановился и, схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом.
– Тащи всё, ребята! Не доставайся дьяволам! — закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу. Некоторые солдаты, испугавшись, выбежали, некоторые продолжали насыпать. Увидав Алпатыча, Ферапонтов обратился к нему.
– Решилась! Расея! — крикнул он. — Алпатыч! Решилась! Сам запалю. Решилась… — Ферапонтов побежал на двор».
Сами французы утверждали, что город был подожжен по приказу губернатора Москвы Ф.В. Ростопчина.
«…После столь долгого и утомительного похода, можно, казалось бы, рассчитывать хотя бы на одну ночь отдыха. Но едва лишь солдаты и их начальники стали располагаться на ночлег, как вдруг раздался зловещий крик: «Пожар»! и в разных частях города показался огонь. Пожар начался одновременно на базаре, в центре города и в наиболее богатом его квартале. Будучи извещен о происшествии, Наполеон отдал необходимые приказания, а с наступлением дня лично отправился туда, где сильнее всего бушевало пламя. Он готов был обвинять в нем собственную молодую гвардию и самого Мортье, так как предполагал, что пожары в покинутом городе разразились благодаря грабежу и неосторожности мародеров, осмелившихся на грабеж, несмотря на его запрещения. Но маршал Мортье в свое оправдание указал ему на несколько домов, объятых пламенем. Они были наглухо заколочены и такими же и оставались, так как нигде нельзя было заметить ни малейших следов разрушения, а между тем изнутри их пробивались черные клубы дыма. Но это было далеко еще не все; удалось задержать нескольких поджигателей на месте преступления. Когда их начали расспрашивать, они отвечали, что получили приказания от самого Ростопчина… Мы уже упоминали, как сурово преследовал Наполеон грабежи. Он исходил при этом из соображений, доступных пониманию каждого рядового солдата, что сама армия заинтересована в сохранении этой столицы. Но когда те же солдаты увидели, что сами русские собственной рукой предают город сожжению, ничто уже не могло их удержать от стремления захватить пока не поздно то, что все равно станет добычей пламени. Таким образом, беспорядок в рядах французской армии явился прямым последствием развития пожара, и вскоре он достиг своего апогея. Вскоре на смену неожиданному молчанию, царившему на улицах Москвы, когда в нее вступали французы, пришло невероятное смятение. Повсюду слышался треск всепожирающего пламени, шум от падения строений; дикий рев покинутых и обезумевших животных, стенания жителей, проклятия пьяных солдат, пытавшихся оспаривать у пламени свою добычу — все смешивалось в одну кучу. Пожар и грабеж повсюду сопутствовали друг другу… » — писал Франсуа Мерсье[1] — военный медик, возможно, старший хирург Главной квартиры 1-го армейского корпуса. В России его мемуары были ошибочно опубликованы под именем их издателя Ж. Руа. Мерсье попал в плен в плен под Вильно 10 декабря 1812 года и вернулся во Францию из России в августе 1814-го.
Московский градоначальник и генерал-губернатор Фёдор Васильевич Ростопчин (1763 — 1826), пока находился в России, даже гордился своим участием в пожарах на волне патриотизма, но, перебравшись в 1823 году в Париж, стал отрицать свою причастность к организации поджогов. Между тем он не только отдавал прямые распоряжения «в случае внезапного вступления неприятельских войск стараться истреблять все огнем», что и было исполняемо «в разных местах по мере возможности в виду неприятеля до 10 часов вечера… (14 сентября)», — Тарле приводит показания получавших прямые указания. У Ростопчина существовал план поджога Москвы и уничтожения города в случае его сдачи, причем поджечь город он собирался еще до входа в него неприятеля. Однако реализовать этот план ему удалось лишь отчасти, поскольку Кутузов до последнего момента не сообщал ему о своих планах. Именно поэтому первые поджоги были сделаны в ночь с 1 на 2 сентября (по старому стилю). По приказу Ростопчина из города были вывезены средства пожаротушения, в результате чего французы, даже желая того, не могли остановить распространение огня. Многочисленные свидетельства осмысленной деятельности Ростопчина в этом направлении приводит в своей диссертации историк М.В. Горностаев.[2]
И вряд ли возможно за то московского градоначальника осуждать, ведь всё делалось им для пользы Отечества. Да и «независимо от распоряжений Ростопчина могли найтись люди, которые остались в Москве и с риском для жизни решили уничтожить все, лишь бы ничего не досталось врагу, — это тоже более чем вероятно».[3]
Историки разделились во мнениях об истинном виновнике повсеместного распространения огня уже в XIX веке… Советский учёный П.А. Жилин, автор неоднократно переизданного труда ««Отечественная война 1812 года» обращал внимание на второй пожар столицы от 28 сентября, аргументировано обвиняя в нём французов. Признавая военное значение первого московского пожара, П.А. Жилин, однако, отрицал преднамеренное планирование его русским командованием в своих целях. Добавим, что при отходе потрёпанной французской армии были заминированы и/или взорваны некоторые исторически значимые сооружения, что внесло свою лепту в окончательную картину разорения Москвы.
Автор этой статьи стоит на позиции неединственности источников грандиозного пожара столицы и предлагает согласиться со Л.Н. Толстым в том, что «историческое событие (тем более такое значительное) — это результат совпадения множества причин».
27.09.2013
Об авторе: Гаврилов Николай Дмитриевич, г. Москва, сотрудник Института гуманитарного образования и информационных технологий (ИГУМО), участник II-ой, III-ей и IV-ой Международных научно-практических конференций «Непознанное. Традиции и современность» 2012-2014 гг.
[1] Руа И. Французы в России. Воспоминания о кампании 1812 г. и о двух годах плена в России. СПб, 1912.
[2] Горностаев М.В. Генерал-губернатор Москвы Ф.В. Ростопчин: страницы истории 1812 года. М.: ИКФ «Каталог», 2003.
[3] Тарле Е.В. Избранные сочинения в IV томах. Т.I. Ростов-на Дону: «Феникс», 1999. 576 с. С. 231